Галина СТЕПАНОВА
Его называли «хозяином». Строгого взгляда из-под лохматых бровей побаивались: он видел все, не признавал мелочей в своем большом доме, каким был для него музей. Одинаково хорошо знал и своих сотрудников, и свою экспозицию. В непростые 1950-е гг. ему удалось расширить возможности Русского музея, создать коллектив единомышленников. Не менее сложные 1960–1970-е гг. стали расцветом собирательской деятельности музея, временем создания новой экспозиции и выставок, которые заново открывали зрителям забытых и запрещенных художников.
Менялось руководство страны, менялась сама страна, а неутомимый директор активно формировал новые музейные коллекции. За годы его руководства фонды музея пополнились 120 тыс. произведений, среди которых иконы, картины, графика, скульптура, уникальные архивные материалы. Благодаря Пушкареву сохранены от уничтожения редчайшие произведения русского авангарда. В Русском музее были собраны сотни картин «левых» художников от начала XX в. до новых работ «шестидесятников».
Пока меня терпели
О себе Василий Алексеевич Пушкарев писал так: «Родился я в 1915 г. в слободе Анастасиевка Ростовской области… Окончил Ростовское художественное училище, в 1938 г. был принят во Всероссийскую Академию художеств на искусствоведческий факультет. В июне 1941 г. ушел на фронт в дивизию народного ополчения. Участвовал в боях на Ленинградском и Волховском фронтах, был ранен. После войны вернулся в институт, закончил учебу. Потом была аспирантура, где защитил диссертацию кандидата искусствоведения. С начала 1951 г. стал директором Государственного Русского музея.
Вот тут-то и началось! На протяжении 27 лет, пока меня терпели на этом месте, приходилось противостоять сначала двум комитетам РСФСР и СССР по делам искусств, а потом – и двум министерствам культуры. И все-таки работать было весело: каждый день ходить по острию ножа и каждый день чувствовать, что ты “преодолеваешь”, что ты живешь так, как
хочешь жить. Уже в 1952 г. удалось добиться специального постановления ЦК КПСС о мерах помощи Русскому музею: чуть увеличилась зарплата сотрудникам и, главное, невиданное в тех условиях, – произошло увеличение штатов более чем на 150 человек. Постановление было секретным. Потом удалось перевести Русский музей в ведение Министерства культуры СССР – опять каких-то благ прибавилось…
Основными направлениями в деятельности музея стали приобретение экспонатов, главным образом советского времени, организация выставок незаслуженно полузабытых и забытых художников, организация постоянных экспозиций всех видов русского искусства.
Приобретать надо было подлинные художественные произведения, а их, как известно, создавали “формалисты”. Это Куприн, Крымов, Лентулов, Машков, Кузнецов, Кончаловский, Фаворский, Матвеев, Коненков, Шевченко и др. За ними шли молодые формалисты: Дейнека, Чернышев, Чуйков, Ромадин, Герасимов, и даже Пластов одно время ходил в формалистах. Естественно, я посещал мастерские этих и многих других художников, каждый раз увозя в Ленинград их произведения. Работы совсем молодых художников отыскивались на московских и ленинградских выставках. Пока москвичи спорили и громили формалистов на выставке, посвященной 30-летию МОСХ, лучшие вещи с этой выставки оказались в Русском музее. Конечно, процесс этот не такой простой. Он требовал напряженной работы, постоянных поисков, ухищрений, обходов, маневров. Но и результат радовал душу, поднимал творческое настроение коллектива музея…
Русский музей своим авторитетом вернул советской культуре многих полузабытых художников или утвердил значение того или иного мастера. Самым крупным событием в художественной жизни страны явилась выставка К. С. Петрова-Водкина в 1966 г.
Еще более крупным событием явилось открытие выставки русского и советского натюрморта. Это был грандиозный праздник, торжество настоящей живописи. Жанр, который считался прибежищем формализма, удалось реабилитировать. Как после выставки Петрова-Водкина, так и после “Натюрморта” появилась многочисленная искусствоведческая литература о них…
И так я пережил на посту директора Русского музея эпоху Сталина, “великое десятилетие” Хрущева и “благоденствие” брежневского времени. Несмотря на различия этих исторических эпох, в них было и нечто общее. Существовала и исправно действовала триада правил: инициатива наказуема, за самостоятельность надо платить и если идти правильной дорогой в обход, то можно кое-что сделать.
То, что инициатива наказуема, я чувствовал ежедневно. Часто вызывали меня “на ковер” в Ленинградские горком и обком партии, в оба министерства культуры; до сих пор я имею выговоры от министерств культуры, но они не мешают мне жить. В свое время я привык к наказуемости инициативы, и у меня выработался условный рефлекс: стоило только услышать звонок от какого-либо вышестоящего начальства, я безошибочно догадывался, за что будет взбучка, какие брать “оправдательные” документы и какой тактики придерживаться.
За самостоятельность я платил мизерностью своей зарплаты... Но я был счастлив, я попал на свое место, работал с интересом и напряжением так долго!
А из-за границы мне удалось привезти, помимо архивов, не менее 1,5 тыс. произведений Ларионова, Гончаровой, Бакста, Серова, Добужинского, Анненкова и других художников…»
Хранитель вечного
С благодарностью вспоминают о Василии Алексеевиче Пушкареве его коллеги и ученики. «Мне запомнилась в первое посещение Русского музея атмосфера, царившая в приемной директора, – пишет Савелий Ямщиков в книге «Хранители вечного». – Его кабинет был открыт для всех. Никакой таблички с определенными часами приема на двери не висело, и академики, и смотрительницы залов принимались директором в порядке живой очереди. Пушкарев никогда не прерывал посетителя, давая ему высказаться до конца. Мягкотелым его назвать было нельзя – отругать мог так, что впору подавать заявление об уходе. Но не подавали, знали, что ругает за дело. Уходили малодушные, ищущие более легких путей.
Затаив дыхание, мы наблюдали, как Пушкарев проходил по залам музея. Чувствовалось, что идет хозяин, заботливый, строгий, волнующийся. Взгляд его замечал любую мелочь, он знал “в лицо” каждый из многотысячных экспонатов. 1960-е гг. были золотым временем для нас, занимавшихся изучением древнерусского искусства. Экспедиции в поисках древних памятников отправлялись в Карелию, Псков, Каргополь, Архангельск. И лучшие находки принадлежали специальным группам Русского музея, которые формировались по инициативе В. А. Пушкарева. В музее тогда работали первоклассные специалисты по древнерусскому искусству, великолепные реставраторы, оставившие после себя не только вновь открытые шедевры, но и способных учеников. Запасники музея были доступны для всех искусствоведов, но приоритет в изучении коллекции сохранялся за его сотрудниками. Директор считал, что музейную вещь в свет выпускать должны они, и первые публикации были за ними. Они писали статьи, монографии, составляли каталоги, и, как правило, исследования эти вносили много нового в историю искусства. Такие выставки тех лет, как “Итоги экспедиций по выявлению и собиранию произведений древнерусского искусства”, “Живопись древнего Новгорода и его земель”, “Дионисий и искусство Москвы XV–XVI столетий”, стали заметными событиями в современной художественной жизни. Русский музей на наших глазах превращался в крупнейший центр по изучению отечественной культуры.
Первый раз я увидел Василия Алексеевича Пушкарева в Москве, на Кропоткинской улице. Он шел под руку с одной из наших пречистенских старожилок. Мой спутник, хорошо знавший Пушкарева, спросил его шутливо, глазами показывая па старушку: “Врубель?” Тот коротко ответил: “Рокотов”. Приятель, улыбнувшись, сказал, что скоро в Русском музее появится рокотовский портрет. Пушкарев дни и недели проводил у частных владельцев, убеждая их в том, что произведения искусства должны храниться в музее. Ведь деньги не для всех коллекционеров решающий фактор. Важнее знать, что вещи попадут в надежные руки. Рук, более надежных, чем пушкаревские, не надо было и искать…
Василий Алексеевич предложил сделать выставку костромских портретов в Русском музее и выразил пожелание, чтобы один из них остался в постоянной экспозиции. Он выбрал портрет Елизаветы Черевиной, «гадкого утенка», как мы ее называли в процессе реставрации. Но, к большому сожалению, портрет в Русский музей не попал, так как вскоре ушел оттуда и сам Пушкарев…
Сколько выставок и открытий, подобных тому, каким стало второе рождение К. Петрова-Водкина, состоялось благодаря инициативе Пушкарева. А как верно сумел он рассмотреть и не пропустить самые удачные произведения современных художников, приобретая лучшие из них для музея. Моисеенко и Коржев, Угаров и Попков, Фомин и Жилипский, Мыльников и Островский – этот список можно продолжить, и к каждому из современных мастеров прикоснулись ум и сердце бывшего директора Русского музея…»
С переездом в Москву в 1977 г. В. А. Пушкарев возглавил Центральный дом художника в новом здании на Крымской набережной. Его усилиями Дом вскоре превратился в место творческого общения художников и публики. Одновременно Пушкарев увлекся идеей создания в Москве Музея современного искусства.
В 1991 г. В. А. Пушкарев стал директором Музея современного искусства. Однако и Русский музей не забывал: принимал участие в совещаниях, спорил, ругал за недочеты, помогал закупать новые работы. В 2001 г. бывший директор в последний раз приехал в Русский музей: он собирал архивные материалы для своих мемуаров.
Умер Василий Алексеевич Пушкарев 16 мая 2002 г. на 88-м году жизни.
Источник: Бюджет, 2008, №5
Его называли «хозяином». Строгого взгляда из-под лохматых бровей побаивались: он видел все, не признавал мелочей в своем большом доме, каким был для него музей. Одинаково хорошо знал и своих сотрудников, и свою экспозицию. В непростые 1950-е гг. ему удалось расширить возможности Русского музея, создать коллектив единомышленников. Не менее сложные 1960–1970-е гг. стали расцветом собирательской деятельности музея, временем создания новой экспозиции и выставок, которые заново открывали зрителям забытых и запрещенных художников.
Менялось руководство страны, менялась сама страна, а неутомимый директор активно формировал новые музейные коллекции. За годы его руководства фонды музея пополнились 120 тыс. произведений, среди которых иконы, картины, графика, скульптура, уникальные архивные материалы. Благодаря Пушкареву сохранены от уничтожения редчайшие произведения русского авангарда. В Русском музее были собраны сотни картин «левых» художников от начала XX в. до новых работ «шестидесятников».
Пока меня терпели
О себе Василий Алексеевич Пушкарев писал так: «Родился я в 1915 г. в слободе Анастасиевка Ростовской области… Окончил Ростовское художественное училище, в 1938 г. был принят во Всероссийскую Академию художеств на искусствоведческий факультет. В июне 1941 г. ушел на фронт в дивизию народного ополчения. Участвовал в боях на Ленинградском и Волховском фронтах, был ранен. После войны вернулся в институт, закончил учебу. Потом была аспирантура, где защитил диссертацию кандидата искусствоведения. С начала 1951 г. стал директором Государственного Русского музея.
Вот тут-то и началось! На протяжении 27 лет, пока меня терпели на этом месте, приходилось противостоять сначала двум комитетам РСФСР и СССР по делам искусств, а потом – и двум министерствам культуры. И все-таки работать было весело: каждый день ходить по острию ножа и каждый день чувствовать, что ты “преодолеваешь”, что ты живешь так, как
хочешь жить. Уже в 1952 г. удалось добиться специального постановления ЦК КПСС о мерах помощи Русскому музею: чуть увеличилась зарплата сотрудникам и, главное, невиданное в тех условиях, – произошло увеличение штатов более чем на 150 человек. Постановление было секретным. Потом удалось перевести Русский музей в ведение Министерства культуры СССР – опять каких-то благ прибавилось…
Основными направлениями в деятельности музея стали приобретение экспонатов, главным образом советского времени, организация выставок незаслуженно полузабытых и забытых художников, организация постоянных экспозиций всех видов русского искусства.
Приобретать надо было подлинные художественные произведения, а их, как известно, создавали “формалисты”. Это Куприн, Крымов, Лентулов, Машков, Кузнецов, Кончаловский, Фаворский, Матвеев, Коненков, Шевченко и др. За ними шли молодые формалисты: Дейнека, Чернышев, Чуйков, Ромадин, Герасимов, и даже Пластов одно время ходил в формалистах. Естественно, я посещал мастерские этих и многих других художников, каждый раз увозя в Ленинград их произведения. Работы совсем молодых художников отыскивались на московских и ленинградских выставках. Пока москвичи спорили и громили формалистов на выставке, посвященной 30-летию МОСХ, лучшие вещи с этой выставки оказались в Русском музее. Конечно, процесс этот не такой простой. Он требовал напряженной работы, постоянных поисков, ухищрений, обходов, маневров. Но и результат радовал душу, поднимал творческое настроение коллектива музея…
Русский музей своим авторитетом вернул советской культуре многих полузабытых художников или утвердил значение того или иного мастера. Самым крупным событием в художественной жизни страны явилась выставка К. С. Петрова-Водкина в 1966 г.
Еще более крупным событием явилось открытие выставки русского и советского натюрморта. Это был грандиозный праздник, торжество настоящей живописи. Жанр, который считался прибежищем формализма, удалось реабилитировать. Как после выставки Петрова-Водкина, так и после “Натюрморта” появилась многочисленная искусствоведческая литература о них…
И так я пережил на посту директора Русского музея эпоху Сталина, “великое десятилетие” Хрущева и “благоденствие” брежневского времени. Несмотря на различия этих исторических эпох, в них было и нечто общее. Существовала и исправно действовала триада правил: инициатива наказуема, за самостоятельность надо платить и если идти правильной дорогой в обход, то можно кое-что сделать.
То, что инициатива наказуема, я чувствовал ежедневно. Часто вызывали меня “на ковер” в Ленинградские горком и обком партии, в оба министерства культуры; до сих пор я имею выговоры от министерств культуры, но они не мешают мне жить. В свое время я привык к наказуемости инициативы, и у меня выработался условный рефлекс: стоило только услышать звонок от какого-либо вышестоящего начальства, я безошибочно догадывался, за что будет взбучка, какие брать “оправдательные” документы и какой тактики придерживаться.
За самостоятельность я платил мизерностью своей зарплаты... Но я был счастлив, я попал на свое место, работал с интересом и напряжением так долго!
А из-за границы мне удалось привезти, помимо архивов, не менее 1,5 тыс. произведений Ларионова, Гончаровой, Бакста, Серова, Добужинского, Анненкова и других художников…»
Хранитель вечного
С благодарностью вспоминают о Василии Алексеевиче Пушкареве его коллеги и ученики. «Мне запомнилась в первое посещение Русского музея атмосфера, царившая в приемной директора, – пишет Савелий Ямщиков в книге «Хранители вечного». – Его кабинет был открыт для всех. Никакой таблички с определенными часами приема на двери не висело, и академики, и смотрительницы залов принимались директором в порядке живой очереди. Пушкарев никогда не прерывал посетителя, давая ему высказаться до конца. Мягкотелым его назвать было нельзя – отругать мог так, что впору подавать заявление об уходе. Но не подавали, знали, что ругает за дело. Уходили малодушные, ищущие более легких путей.
Затаив дыхание, мы наблюдали, как Пушкарев проходил по залам музея. Чувствовалось, что идет хозяин, заботливый, строгий, волнующийся. Взгляд его замечал любую мелочь, он знал “в лицо” каждый из многотысячных экспонатов. 1960-е гг. были золотым временем для нас, занимавшихся изучением древнерусского искусства. Экспедиции в поисках древних памятников отправлялись в Карелию, Псков, Каргополь, Архангельск. И лучшие находки принадлежали специальным группам Русского музея, которые формировались по инициативе В. А. Пушкарева. В музее тогда работали первоклассные специалисты по древнерусскому искусству, великолепные реставраторы, оставившие после себя не только вновь открытые шедевры, но и способных учеников. Запасники музея были доступны для всех искусствоведов, но приоритет в изучении коллекции сохранялся за его сотрудниками. Директор считал, что музейную вещь в свет выпускать должны они, и первые публикации были за ними. Они писали статьи, монографии, составляли каталоги, и, как правило, исследования эти вносили много нового в историю искусства. Такие выставки тех лет, как “Итоги экспедиций по выявлению и собиранию произведений древнерусского искусства”, “Живопись древнего Новгорода и его земель”, “Дионисий и искусство Москвы XV–XVI столетий”, стали заметными событиями в современной художественной жизни. Русский музей на наших глазах превращался в крупнейший центр по изучению отечественной культуры.
Первый раз я увидел Василия Алексеевича Пушкарева в Москве, на Кропоткинской улице. Он шел под руку с одной из наших пречистенских старожилок. Мой спутник, хорошо знавший Пушкарева, спросил его шутливо, глазами показывая па старушку: “Врубель?” Тот коротко ответил: “Рокотов”. Приятель, улыбнувшись, сказал, что скоро в Русском музее появится рокотовский портрет. Пушкарев дни и недели проводил у частных владельцев, убеждая их в том, что произведения искусства должны храниться в музее. Ведь деньги не для всех коллекционеров решающий фактор. Важнее знать, что вещи попадут в надежные руки. Рук, более надежных, чем пушкаревские, не надо было и искать…
Василий Алексеевич предложил сделать выставку костромских портретов в Русском музее и выразил пожелание, чтобы один из них остался в постоянной экспозиции. Он выбрал портрет Елизаветы Черевиной, «гадкого утенка», как мы ее называли в процессе реставрации. Но, к большому сожалению, портрет в Русский музей не попал, так как вскоре ушел оттуда и сам Пушкарев…
Сколько выставок и открытий, подобных тому, каким стало второе рождение К. Петрова-Водкина, состоялось благодаря инициативе Пушкарева. А как верно сумел он рассмотреть и не пропустить самые удачные произведения современных художников, приобретая лучшие из них для музея. Моисеенко и Коржев, Угаров и Попков, Фомин и Жилипский, Мыльников и Островский – этот список можно продолжить, и к каждому из современных мастеров прикоснулись ум и сердце бывшего директора Русского музея…»
С переездом в Москву в 1977 г. В. А. Пушкарев возглавил Центральный дом художника в новом здании на Крымской набережной. Его усилиями Дом вскоре превратился в место творческого общения художников и публики. Одновременно Пушкарев увлекся идеей создания в Москве Музея современного искусства.
В 1991 г. В. А. Пушкарев стал директором Музея современного искусства. Однако и Русский музей не забывал: принимал участие в совещаниях, спорил, ругал за недочеты, помогал закупать новые работы. В 2001 г. бывший директор в последний раз приехал в Русский музей: он собирал архивные материалы для своих мемуаров.
Умер Василий Алексеевич Пушкарев 16 мая 2002 г. на 88-м году жизни.
Справка
Пушкареву принадлежала идея пополнения музея произведениями древнерусской живописи и народного искусства. По его инициативе множество экспедиций отправлено в Карелию, Ленинградскую, Псковскую, Архангельскую и Вологодскую области. Оттуда для новых коллекций привезены тысячи экспонатов, наибольшую известность из которых получили «Северные письма».
Справка
С переездом в Москву в 1977 г. Пушкарев возглавил Центральный дом художника на Крымской набережной. А в 1991 г. стал директором Музея современного искусства.
Источник: Бюджет, 2008, №5
