В мае российский математик и экономист, директор ЦЭМИ РАН и Высшей школы государственного администрирования МГУ Валерий Леонидович МАКАРОВ отметил свое
— Валерий Леонидович, ровно десять лет назад в «Бюджете» вышло ваше интервью, где, рассуждая о состоянии экономической науки, вы сделали неутешительный вывод: голос российских экономистов в мире слышен очень слабо. Изменилась ли ситуация с тех пор?
— Если вести речь о западной экономической науке, то есть преимущественно о Европе и США, то этот голос стал еще слабее. Объективный факт заключается в том, что российская экономика не совсем западного типа, поэтому их проблемы нашим ученым не всегда интересны. И наоборот. Есть и пересечения — например, по компьютерным моделям. Но здесь научные результаты носят скорее математический, а не экономический характер.
Мир очень разнообразен, в нем 7,5 миллиарда жителей и более 200 стран. По сути, западная экономическая наука занята изучением проблем «золотого миллиарда». Но остальные шесть с лишним миллиардов людей живут в экономических системах, которые не соответствуют классическому рыночному образцу. И их тоже нужно изучать.
Возьмем Арабские Эмираты, где уровень жизни граждан выше, чем в Америке, где нет коррупции и в целом гораздо безопаснее. Попытки исследовать их с помощью подходов, используемых для классических рыночных экономик, не работают. Там что-то наподобие семейной экономики, которая управляется большой семьей. То же самое — в Саудовской Аравии, в Катаре. Или, например, Бутан — маленькая страна, затерянная в Гималаях. Ее экономика еще дальше от западных стандартов. Даже такие огромные государства, как Китай и Индия, устроены иначе — значит, и изучать их нужно по-другому. Здесь роль российских ученых уже более значительная, поскольку мы сами тяготеем не к классической рыночной экономике западного типа, а к другим моделям. И в этом нет ничего плохого.
— Разве глобализация не приводит к тому, что экономически мир все в большей степени становится единым пространством, а различия сглаживаются?
— Такой взгляд в свое время был модным, но постепенно пришло понимание, что в мире должно сохраняться разнообразие, в том числе с точки зрения экономического устройства. Добиваться унификации, которую подразумевает глобализация, нецелесообразно. Это в том числе научный взгляд. Например, вопросами культурного и экономического разнообразия занимается целая международная лаборатория под руководством русского и американского профессора Шломо Вебера. Исследования показывают, что без какого-то оптимального уровня разнообразия развитие становится невозможным. Кстати, слишком большое разнообразие тоже вредно: нужна золотая середина.
Сегодня я смотрю на глобализацию совершенно по-другому. Мы действительно идем к цифровому миру, и соответствующие технологии неизбежно будут повсюду — не важно, Бутан это или Китай. Такая глобализация полностью оправданна. Но вот в экономическом и даже политическом устройстве различия, особенности должны сохраняться. Если вы почитаете современные научные статьи по экономической теории, то обнаружите там множество пересечений с социологией, психологией, историческими науками. Сегодня экономические модели рассматривают человека уже не так упрощенно, как во времена Адама Смита.
Смитовский homo economicus был примитивным одноклеточным существом, которое стремилось только к максимизации полезности. В действительности же человек очень сложен, и понять его истинные устремления не так просто. Они зависят в том числе от истории конкретной страны, от национального менталитета. На принятие экономических решений большое влияние оказывают и религиозные представления. Известный пример — исламские финансы. В мусульманских банках нет такого ключевого для западной экономики института, как процент, но в каких-то вопросах они оказываются более эффективными, чем стандартные банки. В последнее время я написал несколько статей о том, что мы постепенно движемся к проектной экономике. Так вот, оказывается, что проектное финансирование для мусульманских банков — более привычная форма, чем для обычных.
— Современные экономические модели уже готовы учитывать такое разнообразие?
— Именно в эту сторону все и движется. Причем в разных моделях человек описывается по-разному. Даже в стандартной модели западного типа люди разные. Если взять модель японской экономики, то в ней прямо учитывается консервативный менталитет японской нации, стремление людей всю жизнь работать в одной компании. Американская и немецкая модели инвестиций довольно сильно различаются. Если в США акции может купить любая бабушка и домохозяйки выступают активными игроками на рынке ценных бумаг, то в Германии принято доверять эту работу брокеру. Все это тоже менталитет людей, их воспитание, которые напрямую закладываются в модели.
В не очень развитых странах — особенно тех, где велика неопределенность, — экономическое поведение людей может быть совсем другим. В Сирии, Египте, Тунисе экономика тоже существует и как-то развивается, но уже не совсем по классическим законам. Все эти особенности — тоже объект науки. В 2002 году лауреатом Нобелевской премии по экономике стал Даниел Канеман, который на самом деле не экономист, а психолог. Среди прочего он изучал, как эмоции влияют на экономическое поведение человека. Понятно, что в спокойной обстановке и в условиях гражданской войны, страха смерти оно будет совершенно разным.
— Почему вы уверены, что будущее за проектной экономикой?
— Человечество устроено таким образом, что конкретным людям, группам людей, даже целым странам свойственно иметь некие идеалы. Это всегда было так, потому и популярность коммунистических и социалистических утопий неслучайна. Чистая рыночная экономика неспособна обеспечить движение к большим идеалам, она иначе устроена. Я убежден, что развитие происходит не только в материальной культуре человечества — мы развиваемся в том числе и духовно. Стремление людей к внутреннему совершенству, к самореализации (а не только к богатству и иным материальным благам) создает запрос на новую экономическую модель. На мой взгляд, именно проект может стать ее основным системообразующим институтом.
— Чуть выше вы сказали о цифровом мире, к которому мы движемся. Какие у России перспективы с точки зрения развития цифровой экономики? Многие беспокоятся, что мы можем оказаться на периферии этого движения.
— Мне кажется, такие опасения не имеют под собой реальной почвы. Наши ИТ-специалисты очень высокого уровня, поэтому при наличии соответствующего спроса они могут решать любые проблемы. Другое дело, что в целом работа по внедрению инновационных технологий (не только цифровых) в России пока еще поставлена довольно слабо. Наша система так и не была приспособлена для того, чтобы творческие люди могли легко воплощать свои идеи в жизнь. Цепочка от изобретения до внедрения очень долгая. Нужны соответствующие инструменты, институты, которые решали бы эту проблему.
В США распространена практика, когда внутри обычных коммерческих компаний действуют исследовательские лаборатории, занимающиеся только наукой. Например, в компании АТ&Т существует лаборатория, где работают чуть ли не 15 нобелевских лауреатов. То есть наука, особенно прикладная, впаяна в бизнес.
В советское время прикладная наука в нашей стране развивалась благодаря наличию КБ, экспериментальных заводов. Сейчас таких инструментов практически нет, поэтому и развитие цифровой экономики тоже замедленное. Думаю, это временно, все-таки наше первое лицо уже заявило, что цифровые технологии надо внедрять, а в экономическом совете при президенте была создана специальная группа по этому вопросу. Но для того, чтобы реально продвинуться, важно восстановить систему КБ. Первый шаг уже сделан — в ОПК вновь введен институт генеральных конструкторов. Что-то похожее нужно и цифровой экономике. При желании Россия вполне может стать одним из лидеров в этой сфере.
— Мы говорили про междисциплинарный характер современных экономических исследований. Интересно, что вы сами, защитив кандидатскую по экономике, спустя всего несколько лет стали доктором физико-математических наук. Уникальный случай! С чем было связано такое решение?
— Моя кандидатская диссертация была посвящена линейной математике в экономике. В центре ее внимания была именно экономическая модель, модель планирования: как организовать взаимодействие одних субъектов с другими, но в плановом порядке. То есть постановка задач была чисто экономической.
Потом я увлекся теоремами магистрали и доказал одну из самых хороших — это то, чем я до сих пор горжусь. Эти теоремы пришли из экономики (они имеют отношение к математическому моделированию экономической динамики), но результат имеют чисто математический. Так что математикам некуда было деваться. А вот экономистам сложно было бы объяснить, что такое магистраль, а тем более доказать, что это имеет отношение к экономике.
— С чем связаны ваши научные интересы сегодня?
— Сейчас меня интересует компьютерное моделирование, а именно агентоориентированные модели. Фактически речь идет о создании моделей искусственного общества. Общество состоит из множества отдельных агентов, и благодаря их действиям в нем возникают самые разнообразные явления. Как формируются социальные нормы? Как возникает мода? Получить многие ответы невозможно без компьютерного моделирования и экспериментов на этих моделях.
Или вот более узкая проблема: как организовать движение потока людей таким образом, чтобы они как можно быстрее попали из одной точки в другую и при этом не возникло давки? Компьютерная модель толпы позволяет проводить эксперименты и искать оптимальное решение. В свое время подобная модель использовалась для того, чтобы организовать движение паломников в Мекке во время хаджа.
Известный американский профессор Джошуа Эпштейн использует более сложную модель для прогнозирования распространения различных заболеваний. В ней агент — то есть человек — обладает тремя базовыми свойствами: склонностью принимать рациональные решения, эмоциями и тем или иным уровнем коллективизма. На различном сочетании и взаимодействии этих трех свойств основана упрощенная модель
Самых разнообразных примеров агентных моделей много. Для меня важно, чтобы они как можно точнее отображали устройство человеческого общества, и «компьютерные» люди были как можно ближе к реальным.
— Ведь еще два-три десятилетия назад это научное направление не могло получить такого развития?
— Стремительный рост вычислительной мощи компьютеров создал огромные возможности. Взять, например, BMW или любой другой автомобильный гигант. Сегодня у них есть настолько достоверные цифровые модели любой части автомобиля, что всевозможные испытания можно проводить виртуально, без использования реальных экспериментальных образцов.
А если есть цифровые изделия, то возможно и цифровое, или, как его еще называют, искусственное, общество. В конечном итоге его создание позволит прогнозировать экономические кризисы, войны, сравнивать разные экономические модели. Уже даже существует научный журнал JASSS, посвященный компьютерным симуляциям общества и их использованию.
Сейчас я увлечен именно этим. В нашем институте мы строим несколько вариантов искусственного общества, в том числе и те, которые можно использовать в реальной жизни. Так, у нас уже есть модель Вологодской области, модель миграционных потоков, в частности с Китаем. Повторюсь, задача в том, чтобы агент становился все более и более сложным и приближенным к реальности — а не как несколько десятилетий назад, когда были только «клеточные автоматы» и другие игрушечные модели.
Так что если бы не современные суперкомпьютеры, то эта область науки вообще бы не существовала. В целом сегодня в математическом моделировании экономических процессов важно не доказательство теорем, как это было в 1950–1960-е годы, а результаты экспериментов.
— Это тоже фундаментальная наука?
— Безусловно. Хотя относительно того, в каких случаях результат компьютерного эксперимента можно считать научным результатом, ведутся дискуссии. Доказательство теоремы всегда считалось серьезным результатом. В физике, например, открытие считается результатом, если другая лаборатория независимо получила тот же самый результат. А вот в JASSS, о котором я упомянул, просто наличия результатов расчетов недостаточно — надо опубликовать саму программу, которая позволила их получить.
— Если ученых финансирует государство, то противоречий не возникает. Но захотят ли частные компании, чтобы их научные лаборатории публиковали открытый код? Ведь он может иметь коммерческое значение.
— Об этом тоже ведутся споры. Если этот научный результат — общественное благо, то ученый получает авторское право, а компания — некий публичный рейтинг, поскольку она также участвовала в получении данного результата.
— В России нет прямых аналогов AT&T, но зато существует масса других крупных компаний. У кого-то из них есть сильные научные подразделения, занимающиеся соответствующей проблематикой?
— С кем бы я ни разговаривал на эту тему, никто пока не готов этим заниматься. Разве что в обмен на какие-то налоговые льготы. На Западе корпоративная наука и корпоративные университеты развиты. У нас пока только один корпоративный университет — у Сбербанка. Надеюсь, ситуация будет меняться.
Подготовил М. А. ЦУЦИЕВ.
