О миссии университетов, общих подходах к оценке их качества и эффективности, проблеме отбора кандидатов на обучение в ведущих вузах мы побеседовали с Александром Александровичем АУЗАНОМ, доктором экономических наук, деканом экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.
— Александр Александрович, сегодня высшее образование стало, по сути, всеобщим, превратившись в почти «обязательную» ступень — пусть не формально, но фактически. Нормальна ли эта ситуация? Каковы последствия такого изменения роли университетского образования?
—Трудно рассуждать о том, что нормально, а что нет, если сам находишься внутри оцениваемого исторического периода. Долгосрочные последствия мы сможем оценить только в будущем. Хотел бы обратить внимание на следующее. Довольно давно было обнаружено, что здравоохранение в гораздо меньшей степени, чем образование, влияет на состояние здоровья и продолжительность активной жизни людей. Например, именно благодаря образованию люди стремятся есть здоровую пищу и не пить того, что не следует. Поэтому, как ни странно, значительный рост продолжительности активной человеческой жизни и всеобщее высшее образование — это две стороны одной медали. Если нам нравится первое, мы должны приветствовать и второе. Всеобщее высшее образование имеет и другие положительные последствия, например возникновение массового среднего класса. Ведь средний класс — это в большей степени самоидентификация (которая появляется в том числе благодаря университетам).
Есть ли отрицательные последствия? Несомненно. Школьники знают, что практически каждому из них уготовано место в каком-нибудь вузе. Тем самым снижается (если не теряется) мотивация и уровень конкуренции, и в итоге средний уровень студента падает. Уровнем московского университетского студента конца XIX — начала XX века можно было восхищаться прежде всего потому, что в университеты в те времена поступал один-два процента населения. Когда учился я, эта доля составляла уже порядка десяти процентов, то есть по конкурентному отбору мы были в пять раз хуже. Сегодня условия для такого отбора еще хуже: поступают те, кто 30 лет назад точно не попал бы в университет. Преподавание тоже начинает приспосабливаться к уровню студента.
В такой ситуации для самих университетов особое значение приобретает борьба за студента, в том числе иностранного. Речь о странах, где по-прежнему лишь 5 или 10 процентов выпускников получают доступ к высшему образованию. Например, хороший американский университет — Стэнфорд, Гарвард, Массачусетский технологический институт — стоит не на американском, а на китайском и индийском студенте. Поэтому я трачу немало времени на то, чтобы убедить украинских, казахстанских, азербайджанских студентов поступать к нам. Казахстанский студент гораздо больше мотивирован, чем, например, московский, потому что казахстанское общество пока не предоставляет 88 процентам школьников возможность поступить в университет.
—В одной из статей вы написали, что главная функция университетов — не поставка кадров для экономики, а производство некоего общественного продукта: создание и распространение культуры, формирование картины мира у студентов, воспроизводство среднего класса. Как решать проблему качества образования с учетом такого широкого понимания роли вузов?
— Уточню свою позицию. Я утверждаю, что университеты производят три вида продукта. Один из них на экономическом языке называется «человеческий потенциал», или «человеческий капитал». Это то приращение способностей, которое человек затем продает на рынке, получая за это более высокую заработную плату. Любой университет производит человеческий капитал того или иного уровня. Этот уровень не всегда высокий, но во всех нормальных университетах он есть. Второй продукт университетов представляет собой «социально значимое благо» — опять же, если использовать экономическую терминологию. Страна нуждается в определенном разнообразии профессий. Исторически начало было положено в наполеоновской Франции — правительства давали университетам деньги именно на производство профессионалов, необходимых нации. Наконец, третий продукт, который, собственно, и является общественным благом — это ценностные и поведенческие установки как элит, так и больших масс населения.
Если бы университет производил только культуру нации, это был бы значительный результат, но такая нация не смогла бы завернуть гайку, придумать новый прибор или хотя бы воспроизвести технологии, доступные предыдущим поколениям. Поэтому любой университет вносит тот или иной вклад в производство как человеческого капитала, так и социально значимого блага и общественного блага в виде культуры нации.
Прежде чем браться за решение проблемы качества образования, важно понять, что существует разница между университетами, производящими массовую культуру среднего класса, и теми, кто производит высококачественный человеческий капитал. Обнаружилась интересная проблема: в мире становится все больше и больше образования, но дефицит высококачественного человеческого капитала нарастает и к 2030 году станет очень серьезным, прежде всего в развитых странах. И здесь я вижу задачу для элитных университетов.
Я давно предлагал осуществить простое разграничение. Бакалаврские программы должны существовать в любых университетах, имеющих аккредитацию. А вот магистерские — только в некоторых, потому что подготовить специалиста экстра-класса могут лишь немногие вузы. Думаю, мы это почувствуем в 2015 году, когда произойдет первый обязательный массовый выпуск бакалавров по системе «4+2».
— Сейчас много говорят об эффективных и неэффективных вузах. Государство все-таки пытается понять, что конкретно оно получает за свои деньги. Есть ли риск, что в нынешних экономических условиях правительство решит сократить финансирование высшего образования, ссылаясь на повышение эффективности расходов?
— Измерять качество образования вообще очень трудно. Образование — это не услуга, как у нас ошибочно полагали в
Отмечу, что в мае я был на встрече с председателем правительства, где убеждал Д. А. Медведева, что мы просто проиграем будущее, если в условиях плохой экономической конъюнктуры не будем инвестировать в человеческий капитал. Потому что на выходе из этой негативной фазы положение страны будет определяться тем, может ли она производить высококачественный человеческий капитал, а не газовыми и нефтяными доходами. Премьер с этим согласился. Это достаточно дружная позиция ведущих экономистов, не только моя. Кроме того, в одном из вариантов прогнозов социально-экономического развития вложения в человеческий капитал рассматриваются как критериальное условие. Поэтому я рассчитываю, что правительство все-таки осознает, что работать надо не только на экономию бюджетных средств в 2014 или 2015 году, но и на позиционирование страны в
— В принципе приемлете ли вы разделение вузов на эффективные и неэффективные? Если да, то какие варианты решения проблемы неэффективных вузов вы видите?
— Я приемлю разделение вузов на настоящие и ненастоящие. Причем настоящие не обязаны быть лучшими в мире и входить в различные рейтинги. Они должны обеспечивать реальное приращение человеческого капитала. На мой взгляд, у нас немало вузов, которые на самом деле вообще не являются таковыми. За те деньги, которые они получают, образовательный процесс организовать невозможно. Таким образом, они занимаются не демпингом образовательных программ, а продажей другого продукта — фальшивых дипломов. Подобные случаи необходимо анализировать и производить «ампутации». Закрыть придется немалое количество вузов, думаю, около десяти процентов, причем это весьма консервативная оценка. Студентов ликвидированных вузов следует перевести в настоящие вузы, с передачей последним соответствующего финансирования. Конечно, для правительства это затратная операция, но зато мы положим конец трагедии, когда существуют люди, якобы получающие высшее образование, и люди, якобы дающие его.
— Проблема уровня знаний студентов существует объективно, и она стоит тем острее, чем больше в стране вузов. Может, поступающих все же многовато?
— Я не думаю, что поступающих слишком много. Вопрос в том, какая им дается установка. Ведь каждый тип отбора, который мы вводим, дает определенную установку относительно того, что учить, а что нет, что важно, а что не важно.
Существующая система ЕГЭ формально обеспечивает очень широкий доступ людей к высшему, в том числе элитному, образованию. Человеку из региона стало легче попасть в хороший вуз. Отрицательным последствием введения системы ЕГЭ стало то, что мы стали плодить поколение кроссвордистов — людей, которые знают, как заполнять клеточки, но не знают, откуда берется это знание, и не в состоянии его добывать. Сейчас предпринимаются попытки что-то изменить в системе — что-то исключить или, наоборот, добавить. Проблему действительно нужно решать, но фактически мы начинаем дрейфовать в сторону прежней модели экзамена.
По закону право вводить дополнительные вступительные испытания имеют только МГУ и Санкт-Петербургский государственный университет, но пользуется им, по непонятной для меня причине, только наш вуз. В прошлом году мы установили, что поступающий должен решить минимум три из восьми задач экзамена по математике, иначе он снимается с конкурса — независимо от того, сколько набрали лидеры. Мы сами были потрясены, когда из 1,9 тысячи осталось всего 598 человек! То есть две трети, как оказалось, не могут решить три задачи, причем среди них было 14 абитуриентов со 100 баллами по ЕГЭ. Это к вопросу о том, как система работает сегодня.
Я бы предоставил право введения вступительных экзаменов более широкой группе университетов, условно говоря, элитным вузам: национальным исследовательским, федеральным университетам и некоторым другим. Таким образом, примерно еще
— Много говорится о так называемой Программе 5—100—2020, которая должна к 2020 году обеспечить вхождение не менее пяти российских вузов в 100 ведущих мировых университетов согласно рейтингу QS World University Rankings. Как вы относитесь к таким международным рейтингам?
— У меня к этому противоречивое отношение. С одной стороны, нужно иметь какие-то измерительные инструменты, и международные рейтинги — это один из них. Проблема в том, что нынешние международные рейтинги происходят из стран, где распространены частные университеты. А для частных вузов рейтинг является важным способом добывания денег. Само устройство рейтинга может отражать специфику страны. Например, США живут чужими мозгами, ввозят интеллектуальные элиты. Поэтому там стоит задача не производства массы образованных людей, а поддержания того высокого научного уровня, который характерен для американских исследовательских университетов. В Стэнфорде, Гарварде, MIT нобелевских лауреатов много, а вот студентов относительно мало.
Как сказала одна коллега из Киевского национального университета, улыбка Джоконды вряд ли соответствовала бы критериям современного конкурса красоты — просто потому, что эти критерии придуманы для другого случая. Примерно такая же ситуация с европейскими классическими университетами, например Сорбонной или МГУ, и нынешними международными рейтингами.
— Каким же аршином мерить?
— Классические университеты Европы наконец заговорили между собой о перспективах создания иной системы измерений — такой, с которой были бы согласны Вена, Берлин, Милан, Болонья, Париж, Москва, Санкт-Петербург.
То, что это не было сделано раньше, и привело к ситуации, когда нас мерят чужой меркой.
Вместе с тем отмечу, что я читал программы развития российских вузов, вошедших в «5—100—2020». Многие из них очень неплохие и действительно могут помочь вузам серьезно продвинуться. То, что удалось спровоцировать появление таких программ, уже очень хорошо.
Подготовил М. А. Цуциев
