Жизнь в невесомости

Про невесомость Геннадий Иванович ПАДАЛКА, летчик-космонавт, полковник ВВС, Герой РФ, знает все. Идет ли речь о буквальной, космической невесомости. Или о другой — условиях, в которых, фигурально выражаясь, «бултыхается» сегодня российская космическая отрасль. Или о третьей — человеческой не-весомости, когда обширные знания и колоссальный опыт вдруг оказываются твоей стране совершенно не нужны.

Человек без изъянов?

— Геннадий Иванович, апрель традиционно, начиная с 1961 года, является тем временем, когда все в России — и главное, с полным на то основанием — говорят о стране с гордостью. Это мы стали первыми в космосе, мы долгие годы лидировали по количеству космических запусков, наш космодром Байконур, построенный в 1957 году, до сих пор является крупнейшим в мире, наши ракеты используют все космические державы, а наши космонавты — самые героические люди Земли. Их — вас! — ставят в пример свои детям родители всех стран. А кого ставили в пример вам, когда вы были ребенком?

— Как всем в советские годы. Вы же тоже учились в то время. Помните, у нас была целая плеяда: пионеры-герои, комсомольцы-герои, космонавты-герои — их имена со школьных лет знали все. И я тоже. И очень ими гордился. Но сам никогда ни с кого не брал пример. Всегда считал героем только себя.

Сегодня, выступая перед молодежью, я часто повторяю: в юности жизнь кажется бесконечной, на самом деле ваше время ограничено — не тратьте его, не подражайте никому, не копируйте, не проживайте чужую жизнь. Мы живем не на минном поле, чтобы идти по чьим-то следам. Прислушайтесь к себе. Каждый человек уникален. И каждый по-своему талантлив.

А то, что в 1960-е годы каждый мальчишка мечтал стать космонавтом, — это, наверное, просто стечение обстоятельств.

— Каждый мечтал, но не каждый стал. Наверное, что-то должно быть в характере, чтобы осуществить такую мечту. У вас это было?

— Нет, конечно. Просто в советское время в космонавтику было только два пути: либо инженерное образование и работа в космической отрасли, либо авиационное и служба в ВВС. Я связал свою жизнь с авиацией. Был военным летчиком. Десять лет прослужил в строевых частях. И в космонавтику пришел уже состоявшимся профессионалом в 1989 году.

Хотя изначально на меня, как и на всех остальных, конечно, очень повлияли космические события. Если полет Гагарина я помню лишь отчасти, то, скажем, когда состоялся выход Алексея Леонова в открытый космос, я был уже в первом классе. А потом — экспедиция Нила Армстронга и Базза Олдрина. С каким восторгом, несмотря на времена холодной войны, все мы следили тогда за высадкой американцев на Луну.

— Вы верите в то, что она действительно была?

— Конечно! О чем вы говорите? А главное подтверждение тому — отсутствие тогда всякой критики и сомнений с советской стороны. Так что все, что говорят про это сегодня, — не больше чем обычные инсинуации.

— По вашим наблюдениям, много ли молодежи сейчас стремится в космонавтику?

— Не стану утверждать, что дела совсем плохи. Интерес есть, но все же гораздо меньший. Мы с трудом находим несколько сотен человек, чтобы потом отобрать из них 6–8 в отряд космонавтов. Например, в 2012 году, когда у нас впервые был проведен открытый конкурс, в нем приняли участие лишь 304 человека. В 2017-м — чуть более 400. И если раньше набор длился примерно полгода, то на последний ушло полтора.

— Не хотят или не соответствуют требованиям?

— Не соответствуют тоже. Но главное, думаю, то, что сегодня это стало немодно. Вы же читаете прессу. Кем хочет быть наша молодежь?

— Госслужащими…

— …и силовиками. Вот и весь интерес. И это, считаю, очень плохо для страны. Во всяком случае, у партнеров таких проблем нет. В NASA в том же 2012 году было 6300 заявлений на восемь мест. В 2016-м — 18 300 на 12. То есть на один миллион граждан в США приходится 56 претендентов, в России — только три. А ведь отбор космонавтов — важный тест для всего общества.

— Когда вы пришли в отряд космонавтов, пришлось ли вам что-то в себе менять, преодолевать?

— Нет, я был уже готовый профессионал. Во-первых, в те времена все военные проходили очень серьезную подготовку: и инженерную, и психологическую. А летчики тем более. Так что каждый из нас был уже в каком-то смысле отобран.

А во-вторых, все мы были вполне сформировавшимися людьми. Это не первый отряд, в который набирали 23–25-летних ребят. Сейчас набирают более зрелых. Мне, например, было уже 32.

— А что было самым трудным в процессе подготовки уже в отряде космонавтов?

— О, это отдельная тема. Мой наставник Ростислав Борисович Богдашевский, к сожалению, недавно ушедший, — человек номер один в области космической психологии, работавший с самим Гагариным, любил повторять: «В космонавты мы отбираем самых-самых из самых-самых, то есть людей без изъянов (по нашим стандартным понятиям). На самом деле без изъянов может быть только хорошо обструганная доска». Поэтому процесс начинался с нуля.

Сначала пару лет — общекосмическая подготовка. Затем еще пару — подготовка в группе: инженерно-техническая, водолазная, медицинская, психологическая. Плюс полеты на самолетах, прыжки с парашютом, выживание в экстремальных условиях. Затем, когда появились международные программы, прибавилась подготовка во всех космических центрах наших партнеров. В среднем на то, чтобы стать космонавтом, у каждого отобранного претендента уходит 7–8 лет. У меня ушло девять.

— Вы являетесь абсолютным рекордсменом по количеству времени, проведенного в космосе: за пять полетов 878 дней, или почти два с половиной года. Вы стремились к этому рекорду или он случился сам собой?

— Это вышло случайно. Тут нет и не может быть никакой соревновательности. Все зависит от программы полета. И от стечения обстоятельств.

У нас существует определенная очередность. При всех равных требованиях (заключение медицинской комиссии, общая техническая подготовка и желание) человек, который прилетел раньше, раньше уйдет и в следующий полет.

Конечно, бывают и исключения, форс-мажорные обстоятельства. Как со мной в пятом полете. Так случилось, что из экипажа ушел командир, и в нем остались двое нелетавших — Сара Брайтман в качестве туриста и первый астронавт-датчанин Андреас Энеуолль Могенсен. И с ними нужно было еще как-то возвращаться. Поэтому руководителю «Роскосмоса» пришлось срочно искать опытного космонавта, кто прошел бы подготовку не за 1,5–2 года, как обычно, а за шесть месяцев.

— Все пять экспедиций вы совершили в качестве командира экипажа МКС. Командир — это особая профессия? Или человек-универсал — бортинженер, связист, медик, биолог в одном? Как вообще становятся командирами?

— На МКС — опять же по очереди. Во время международных экспедиций очередность — это нормально, паритет должен быть во всем. У наших партнеров к командиру существуют определенные требования: опыт длительного полета, несколько выходов в открытый космос. Этого правила когда-то придерживались и мы. Но потом началось: выпадает очередь на российскую сторону, а в это время на станции среди наших космонавтов ни одного опытного, ну и назначают новичка. Что, я считаю, совершенно неправильно.

А вообще, по большому счету, командир — это, конечно, не универсал (нельзя объять необъятное). Это человек, который помимо пилотирования транспортного корабля и выполнения своих прямых обязанностей на станции несет ответственность еще за две основные функции. Первая — безопасность экипажа, особенно в критических ситуациях. А вторая — хороший психологический климат в экипаже, особенно во время международных экспедиций.

— Есть ли что-то, что вы не успели сделать в ходе своей космической карьеры?

— О, много! Например, побывать на Марсе. Впрочем, это из области фантастики — в силу возраста я уже никак не подхожу для этой программы.

А из реального: я хотел слетать еще раз. Мне хотелось превысить тысячный рубеж. Такой рекорд был бы очень значимым, в том числе и для России. Но мне не дали. У нас достаточно своих интриг. Как и в любом коллективе. Из личного опыта: человек с независимым и самостоятельным мнением неудобен в любой системе.

— Довольно часто люди, которые очень сильно погружены в свою профессию, расставшись с ней, не могут адаптироваться в обычной жизни. Чаще всего это случается со спортсменами, музыкантами. Реже — с артистами балета. И никогда (по крайней мере, мне об этом не приходилось слышать) — с космонавтами. В чем секрет? И как лично вы перенесли уход из «большого космоса»?

— По моему наблюдению, в космонавтику приходит две категории людей. Первая — по призванию. Их видно сразу. Как правило, они оказываются в космической отрасли еще задолго до отбора в отряд космонавтов. Вторая — романтики. Может, кто-то из них никогда всерьез об этом и не думал. Так, мечтал в детстве. Но тут вдруг объявляется набор. И он решает: а дай-ка попробую.

Потом, в процессе подготовки и полетов, эти две группы делятся уже на три. Есть люди, которые быстро понимают, что ошиблись. Слетав, максимум, пару раз, они получают определенную выгоду, скажем, зарабатывают пенсию, — и спокойно уходят. Например, на руководящие должности. Таких в ЦПК много.

Есть другие, которые считают, что статус, полученный ими в космонавтике, можно и нужно реализовать в какой-то другой области. Скажем, в политике или общественной деятельности. Я без всякой претензии. Это нормально. Им тоже не о чем жалеть.

И есть небольшой процент… фанатиков. «Дураков», как я. Которые из полета в полет, из экспедиции в экспедицию… Их примерно четверть. И таким ребятам расставаться с профессией, конечно, тяжело.

Мне тоже принять это решение было нелегко. Но ситуация сложилась безвыходная: для меня не осталось работы в центре — ни возможности летать, ни готовить смену.

— Как же вы смогли адаптироваться к обычной жизни?

— Так же, как и к невесомости. Помогли авиационная и космическая закалка, а также весь профессиональный и жизненный опыт. Он недаром дается.

— И наверняка был бы очень полезен молодым космонавтам.

— И не только мой. Но в том-то и проблема — у нас вообще очень много людей, на подготовку которых затрачены огромные средства, которые получили бесценный опыт, но, отработав, они оказываются невостребованными. Их просто пережевывают и выбрасывают. И это не в качестве упрека к каким-то конкретным руководителям. Просто так устроена наша система. У нас нет перспективных программ, в которых можно задействовать завершивших полеты опытных космонавтов.

У партнеров ситуация иная. Там профессионалами не разбрасываются. Есть перспективные космические программы (лунная, марсианская) и направления. Взять, к примеру, создание новых пилотируемых кораблей: Orion (компания Lockheed Martin), Dragon V2 (компания Space X), Starliner (компания Boeing). Астронавты с опытом полетов привлекаются к работе в этих фирмах как эксперты, советники, испытатели, консультанты.

На извозе

— В последние годы вокруг российской космонавтики то и дело возникают скандалы. То произойдет очередная авария с запуском ракет, то пропадет очередная сумма денег, выделенных на строительство космодрома Восточный, то чиновник «Роскосмоса» пренебрежительно отзовется о жителях хрущевок… Все это привело к тому, что многие стали с сожалением констатировать: мол, Россия в области космонавтики уже далеко не «впереди планеты всей». Однако есть и те, кто аргументированно спорит с этим мнением. Какая точка зрения вам ближе?

— За последние два десятилетия отрасль действительно очень сильно сдала. Причин как минимум три. Во-первых, технологическое отставание: российский сегмент МКС построен по технологиям 1970-х–1980-х годов; перспективные, на наш взгляд, модули МЛМ и НЭМ все еще на Земле, хотя должны были быть в составе нашего сегмента еще в 2007–2009 годах; хорошо сделанный и надежный, но давно устаревший корабль «Союз» проходит бесконечные модернизации.

Во-вторых, неэффективное и нецелевое использование коммерческих и бюджетных средств в отрасли. В СМИ регулярно появляется об этом немало информации.

В-третьих, нехватка квалифицированных специалистов. В России произошел существенный перекос в сторону управленцев, юристов, экономистов, финансистов, журналистов (хотя эти профессии, конечно, тоже нужны, особенно сейчас, в цифровой век).

Топ-менеджмент в зарубежных космических агентствах и компаниях, как правило, профессионалы с отличным инженерно-техническим образованием, представители научных сообществ, специалисты в области прикладной физики. Кстати, это то, что было и в наших КБ и коллективах в 1960–1970-е годы, при наших выдающихся конструкторах: Королёве, Глушко, Челомее…

— Что же случилось? Считается, что проблемы с космосом у России начались в 1990-е годы, когда стало катастрофически не хватать финансирования.

— Я разрушу этот миф. В советское время было принято сравнивать нашу жизнь с 1913 годом. Сейчас у нас другой тренд: сравнивать сегодняшнюю нашу жизнь с 1990-ми. Так вот, 1990-е годы были успешными для российской космонавтики! Мы развивались и даже достроили станцию «Мир». А что такое «Мир»? Это 125 тонн веса. Это 400 кубических метров объема. До развала СССР она была готова только наполовину. И всего за десять лет, с 1986 по 1996 год, благодаря в том числе и международному партнерству, мы собрали ее полностью.

И что сейчас? В 1998 году мы запустили первый модуль российского сегмента МКС. С тех пор прошел почти 21 год, а наш сегмент собран наполовину. Притом что его вес — порядка 55 тонн. А объем — всего 200 кубических метров.

Да, вклад России в МКС огромен. Страна — надежный и уважаемый партнер. Первые два наших модуля стали ядром станции, вокруг которого шло наращивание всего комплекса. В 2003 году, когда случилась катастрофа с «Колумбией», станция держалась только на наших грузовых и транспортных кораблях «Прогресс» и «Союз». Но партнеры очень быстро справились. Через два года они вновь стали летать и оперативно закончили сборку всех своих сегментов.

Да, с 2011 года и по сей день доставкой экипажей в космос занимаемся только мы. Но за это время у партнеров уже появилось три новых пилотируемых корабля. После заключительных испытаний в этом году начнется их штатная эксплуатация, и наши услуги по доставке экипажей больше не понадобятся.

В 2012 году в составе экипажа я принимал на МКС первый сделанный Маском грузовой Dragon. Прошло всего шесть лет, и в 2018 году у него появляется пилотируемый. Стоимость Dragon 2, как пишут в открытой печати, 2,6 миллиарда долларов. Мы с 2011 года по сегодняшний день заработали на извозе (доставке иностранных экипажей) около трех миллиардов. Где наш новый корабль? Все заработанное размазано по отрасли для латания дыр.

— В каком направлении движется российская космонавтика сейчас: прогресс, регресс, стагнация?

— Период стагнации начался у нас еще в нулевых. Запустив на МКС два базовых модуля, вокруг которых партнеры смогли начать сборку своих сегментов, мы почему-то остановились в своем развитии. В кораблестроении идет бесконечная модернизация старого «Союза». Мы до сих пор летаем на том, что досталось нам в наследство от Советского Союза. Не создали ничего нового. По технологиям российский сегмент МКС — все тот же старый «Мир». У партнеров же использованы самые современные технологии. Да и по космическому «комфорту»… В целом объем станции — порядка 920 кубических метров, из них на российский сегмент приходится только 200. Общий вес МКС — 420 тонн, наша часть — порядка 55. У нас даже на «Мире» условия были гораздо комфортнее: на двоих 400 кубических метров, сейчас же, повторюсь, 200 — и на троих.

— Как представить, сколько это, в земных аналогиях?

— Партнеры для наглядности измеряют МКС в школьных автобусах. У нас есть свое хорошее сравнение — типовая однокомнатная квартира. Так вот, вся МКС — это примерно 13 таких квартир. Из них только три — российские.

У партнеров несколько научных модулей, отдельно — спальный, отдельно — модуль для санитарно-гигиенических процедур, спорта и туалета, отдельно — складские помещения и модуль для приема пищи. На российском сегменте МКС экипаж вынужден жить и работать в одном — служебном модуле «Звезда». На «Мире» их было шесть, причем четыре — только научных. Так что российская космонавтика, увы, сделала огромный шаг назад. Даже по сравнению с «Миром».

— Каким видится вам будущее российской космонавтики?

— Только в совместных международных проектах. Никакой национальной, отечественной космонавтики сейчас быть не может. Во-первых, это трудно осуществимо с финансовой точки зрения. Во-вторых, глупо — с технологической (зачем изобретать велосипед). К счастью, и у нашего руководства, и у партнеров хватило здравого смысла не выносить наше временное (а оно временное, я в этом уверен) политическое противостояние за пределы нашего общего дома. В космосе мы продолжаем сотрудничать.

Поэтому будущее России — в партнерстве. Международное сотрудничество, например участие в лунном и марсианском проектах, поможет нам не только продемонстрировать научный и промышленный потенциал страны, качество и надежность космической техники, но и создать технологическую базу, которая может стать основой нашего дальнейшего эффективного развития. Но чтобы на равных участвовать в этих и будущих космических программах, нашей стране необходим прорыв в области технологий, проектирования, создания пилотируемых аппаратов. Без этого партнеры со временем потеряют к нам всякий интерес. И тогда нашим потомкам в наследство мы оставим разве что гордость за прошлые победы да макеты космических аппаратов на аэрокосмических выставках.

Большое видится на расстоянье

— Что вы разглядели, поняли про Россию, увидев ее на расстоянии? Узнали секрет русской души? В чем, по-вашему, сила и слабость нашей страны? Как бы вы сформулировали нашу национальную идею?

— Работая в международных программах, я пришел к выводу, что никакой русской души в нашем многонациональном и многоконфессиональном Отечестве быть не может. Как нет и немецкой, американской, английской или японской души. Есть общечеловеческие ценности, одинаковые для всех: право на жизнь, на свободу, на отечество, на родной дом, семью. Они — база для любой нации. А остальное — лишь оттенки.

Сила нашей страны — в народе, в его таланте, мужестве, героизме, в его беспредельном и бесконечном терпении. Слабость — в нашей власти, в тех институтах, которые она создает для общения с гражданским обществом. Я сейчас говорю не про сегодняшний день, потому что его можно будет оценить только во второй половине нашего века. Я про тот короткий исторический период времени, в который мы потеряли две страны. Одну — в 1917‑м, вторую — в 1991-м. И только благодаря народу — не власти! — мы на этих руинах создали два новых государства.

Могу ли я сформулировать нашу национальную идею? Сейчас — нет. На мой взгляд, сегодня наше общество очень расколото. И придумать такую идею, которая объединила бы, с одной стороны, хорошо живущих чиновников, а с другой, 20 миллионов человек, существующих за чертой бедности, — нереально. Возьмите последний закон — о неуважении к власти. Ну это же опять, образно говоря, деление на патрициев и плебеев.

— А для всего человечества? Можно ли надеяться, что оно когда-нибудь осознает себя единым народом — землянами? И какие глобальные проблемы, на ваш взгляд, наиболее опасны для планеты?

— Конфликты. Опять же, работая на МКС в международных программах, и я, и мои коллеги убедились, что мы можем и должны сотрудничать. Мешают только конфликты.

Вначале, как инженер-эколог (по второму образованию), я, конечно, думал про экологические угрозы. Но потом все же решил: нет. Что такое все разговоры про парниковые эффекты и глобальные потепления по сравнению с одной ядерной войной?

Меня иногда спрашивают, сможет ли человек жить в космосе, если разрушит свою планету? Я уверен — никогда. Там — все временно. Сколько я туда ни летал, сколько мы ни собирались за одним столом: россияне, американцы, европейцы, японцы, — все разговоры у нас были об одном: что было до полета и что будет после. Мы генетически привязаны к Земле, и я не могу себе даже представить настолько серьезную экологическую катастрофу, которая вынудила бы человечество покинуть планету. Земля — наш космический корабль, который мы должны беречь, чтобы и дальше путешествовать на нем по Вселенной.

Подготовила В. И. МААНДИ

Фото из личного архива Г. И. Падалки